***
- Раз, помню, после войны уже дело было - пахали мы с Ванькой Демьяненковым. Он пашет, я при лошади. А земля в тот год тяжелая была что-то, за день по пашне по отвалам находишься, к вечеру ноги не носят уже. Ну вот.
Отпахали мы первый день, на следующее утро выхожу я, смотрю - Ванька идет, и Любка с ним. Любка меня увидала - как давай ржать, прямо со смеху покатывается.
- Ой,- кричит, - Таня! Ты как себя чувствуешь? Ноги-то не болят?
Я говорю - да не так, чтобы очень, а что такое? Она прямо в голос до слез.
- Ой, а Ванька-то наш, Ванька!
А Ванька идет, красный весь, и кричит ей:
- Замолчи, дура!
В общем, потом уж узнали, как дело было. Ванька-то вечером вернулся, а ноги мозжат, сил нет. Вот он Любке и говорит - не осталось ли, дескать, от свекрови растирки какой, ноги помазать. Ну Любуа ему и дала какой-то перцовой, что-ли, растирки.
Ванька-то портки спустил, и давай ноги растирать, да как-то получилось, что не туда маханул рукою. Ой, лишенько пришло. По хате мечется, и орет в голос, а Любку смех взял, никакой помощи. На беду к ним Любкин брат ещё зашел. Та его в окошко увидела, и кричит Ваньке: надень портки-то, вон Лёшка идёт, а ты срамом наружу. Ванька её по матери: иды ты, орет, со своим Лёшкой, щас яйцы сгорят напрочь!
В общем, кое-как сладили с бедой, обложили его хозяйство лопухами, так он и спал в них всю ночь.
Мы как это всё услышали, так прям в поле в борозды и полегли со смеху. А Ванька уехал домой потом, и Любку с собой забрал. Он-то сам с Дона был, казак, а с Любкой в госпитале познакомился, и женился на ней. А там не сильно любят, чтоб на чужих женились, вот он сюда к нам и приехал. Сколько-то лет они жили, а потом уехали всё же.
***
Это она меня, типа, подбодрить насчет спины, ага
